Пишите в ФОРУМ на Mountain.RU

Маленькие истории про большие горы и не только

Я, крутой инструктор, веду в феврале отделение новичков на пик "Зимний", где-то между Джан-Туганом и Гумачами. Названия этого я никогда не слышал, самого пика не видел и ничего про него не знаю. Подозреваю, что летом его просто нет. Но я ничего не боюсь и ни в чем не сомневаюсь, потому что - крутой. Мои новички тоже ничего не боятся, потому как крутизну мою заметили еще в лагере, а больше им в альпинизме знать ничего пока не нужно. Выбрал я сугроб побольше - "Зимний", значит, и полез на него по снежному кулуару. Привязал к себе отделение и лидирую быстро и уверенно. Добрался до скал - как раз веревка кончилась - и стал перила крепить.

Крючья у меня были, зато молотка не было, крутой потому что, и закладок не было, потому что крючья были. Но я не растерялся - завязал на веревке узел и запихал его в какую-то щель: перила готовы. Подошел ко мне первый участник, смотрит на это чудо, а я ему объясняю, что это английская, мол, безжелезная школа и что это ужас, как круто и надежно. Он так осторожно спрашивает: мол, действительно так надежно или только со стороны кажется? А я ему: "Ты кто такой, чтобы в английской школе сомневаться? А ну - дерни!" Он и дернул. Хорошо, что кулуар не такой крутой, как я, оказался. А когда мы донизу докатились, оказалось, что пик "Зимний" вообще в другом месте находится.

Подходит ко мне Игорь Гречко, жуть до чего крутой и такой же небритый, и зовет на гору под названием "Домашняя," по "пятерке А". Я чуть не поперхнулся: "Игорь, - говорю, - ты же интеллигентный человек, несмотря на внешность, а предлагаешь такое. Ты подумал, как я, после восхождения на гору с таким названием, буду через неделю участвовать в чемпионате всего Советского Союза? Ты подумал, как будут смеяться соперники, изучая мой послужной список? Что скажут судьи?"

"Зато рядом, - говорит Гречко, - к вечеру вернемся - и на одну "пятерку" больше!"

"Еще я решил серьезно подтянуть свой английский, - не сдаюсь я, - для чего привез сюда шесть книжек на языке оригинала и в одной уже перевел имя автора и подбираюсь к названию. Как видишь, у меня минимум четыре причины отказать в твоей просьбе, две из которых ты уже знаешь, а две другие, не менее веские, я вот-вот придумаю. Так что, ступай и поищи себе в напарники кого-нибудь другого, менее занятого". "Да ладно, - настаивает Гречко, - тебе ничего делать не придется, я все сам пролезу, ты только страхуй. К тому же, никого кроме тебя не осталось, потому что Петров решил, что пора к этому самому чемпионату готовиться - вот все и попрятались".

"Считай, что я тоже попрятался, - говорю, - хотя мне твой Петров по барабану, потому как я крутой ужасно и никого не боюсь". Тут как раз сам Петров подходит. "Пойдем, - говорит, - веревки перемерять". "Коля, - отвечаю, - чего их перемерять-то? Давай их порежем кусками метров по 10-15, и у нас самый длинный маршрут получится, если в веревках мерить".

"Понятно, - говорит Петров, - иди бензин разливай по канистрам, раз такой умный".

Тут я ему и объясняю, что бензин разливать - мое любимое занятие, но мы с Гречко, еще в Москве, собрались сходить в двойке на какую-нибудь суровую гору и сейчас как раз обсуждаем тактику предстоящего восхождения. Петров до того удивился, что даже усами шевелить перестал, а Гречко пошел собирать железо, читать описание и заниматься прочими свойственными крутому руководителю альпинистской группы делами. А я, было, расслабился и продолжил переводить название отложенной книжки, но понял, что забыл автора. Только начал вспоминать, как опять Гречко подходит, немного задумчивый: "Я тут с мужиками побеседовал, которые на нее давеча ходили: говорят, нависает там и отбрасывает". "Игорь, - поясняю я терпеливо, - гора с таким названием и по такому маршруту не может нависать и отбрасывать". Но все-таки интересно стало: пошел сам к вчерашним восходителям.

"Как там?" - спрашиваю. Они как руками замахали, как загомонили: нависает, отбрасывает! "Первым-то кто лез?" - спрашиваю.

"Андрей Читнев", - отвечают. "Порядок, - говорю я Гречко, - можешь успокоиться, потому как Читнев лазать никогда не умел, и, значит, мы пройдем маршрут легко и играючи. И выкинь, пожалуйста, половину железа, которое ты приготовил, а то с таким арсеналом восходить на эту гору просто неприлично, так же, как охотиться на зайцев в зоопарке".

Утром встали пораньше и пошли.

Ходим вокруг этой самой "Домашней", а маршрут найти не можем. "Вроде, тут", - говорит Гречко. Я посмотрел, куда он показывает, и у меня каска с головы упала - мне это сразу не понравилось.

"Обалдел, что ли? - говорю, - читай описание внимательнее".

Он достал описание, читает: “ По косой щели Западной стены…”

На палец поплевал, руку вверх поднял: "Все правильно, - говорит, - запад тут, стена тут. И щель, вот она - косее не бывает. Надо лезть". Застегнул я ремешок на каске, а маршрут все равно не разглядеть - голова в спину упирается, и верха не видно. Мне это еще больше не понравилось. И совсем не понравились те три крюка и пять закладок, которые Гречко из рюкзака достал. Тут он говорит: "Вова, ты же крутой, ты пролезь первую веревку, а потом я разомнусь и тебя сменю". Делать нечего - полез.

Лезу, а стена нависает. Дальше лезу - отбрасывает. Крючья бью изо всех сил, закладки кладу по-настоящему. Вот же, думаю, Читнев, вражина какая, - научился лазать и никому не сказал. Видел же, что люди на серьезный маршрут собираются, - так нет, чтобы подойти проконсультировать, объяснить по-хорошему: так, мол, и так, нависает там и отбрасывает. Железа бы посоветовал побольше взять, ну и так далее. Почему это, как только люди крутыми становятся, сразу человеческий облик теряют? Очень я на него в тот момент злой был.

Пролез кое-как первую веревку, жду Гречко. Вылезает, улыбается: "Ну, ты, Вова, крутой!". Это я и без него знал, но все равно приятно. "Только зря ты закладки молотком забиваешь, - продолжает он, - я половину из них достать не смог!". Тут я встревожился слегка: как же он дальше-то полезет с тем немногим, что у нас осталось. А Гречко мне говорит: "Ты уже размялся - давай, лезь дальше, а потом я тебя сменю. Ты же крутой!"

С умным человеком трудно спорить. Полез я и следующую веревку, на которой узнал, что бывают выкручивающиеся шлямбура и люди, их выкручивающие. А под стену в это время Леня Роднянский подошел и доктора привел – нас наблюдать.

И так они это жизнерадостно делали, что все время хотелось туда камнем кинуть, жаль, руки были заняты. Под ободряющие крики пролез я и вторую веревку. Гречко появляется: "Ну, ты крутой!". Я все понял и полез дальше, но там уже проще стало. На вершину вышли в сумерках.

"Где спуск?" - спрашиваю.
"А у меня описание только на подъем, - спокойно отвечает Гречко, - да не дрейфь, спустимся, мы же крутые!"

И, правда - спустились.

Мы, Вова Лавриненко, Костя Березин и я, крутые и загорелые, лежим под стеной на мысе Айя и смотрим на "Ворота". Самый длинный маршрут в Крыму, красивый до неприличия, логичный, открытый, сложный. Крутой, одним словом. Давно на него собираемся, да все никак не складывается. А кругом мир-труд-май: народ в купальниках с полотенцами шастает, числом как в магазине перед Новым Годом.Но мы на них ноль внимания, потому как крутые и делом заняты.

Одна из купальщиц внезапно спрашивает: "Что смотрите, мальчики?" "Ступай себе, тетка", - не поворачивая голов, отвечаем мысленно, а вслух молчим, чтобы ее не обидеть. "Ворота", что ли?" - неожиданно уточняет она. "Наслушалась чьих-то разговоров" - думаем мы про себя, но вслух опять молчим. "Чего их смотреть, их идти надо" - не унимается тетка. "А Вы, что, "Ворота" ходили?" - спрашиваем осторожно. "Ходила" - отвечает. Я приподнялся посмотреть: неужели Ольга Бибик? И хоть ни разу ее не видел, сразу понял: не Бибик. Обычная среднестатистическая тетка, из тех, что в телевизоре кухонные плиты песком трут и белье в какой-то гадости замачивают. Может, раньше крутая была, кто их, теток, разберет…
"Давно ходили?" - вежливо уточняем.
"Полгода назад, - отвечает эта милая женщина.
"Ну и как?"
"Справа - дорога, а слева вообще неинтересно!" - бросает она и уходит.
Вот я с тех пор и думаю: если уж она не Бибик, то мы-то кто?

Я иду на Гумачи, чтобы съехать с вершины на доске. Май месяц, тепло, светло, снега - море. Мои друзья, Женя Яковлев и Витя Щербаков, пошли по классической "единичке", потому что крутые альпинисты, а я в "лоб", потому как не только альпинист крутой, но и сноубордист крутой, и что с такой крутизной на "единичке" делать - придумать не смог.

Лезу я по склону все выше и выше, топчу ступени, доску за собой на веревке тащу, а фирн становится все жестче и жестче. Другой бы на моем месте давно повернул назад, но я не из тех, кто назад поворачивает, потому как огромный опыт позволяет продолжать восхождение. Однако, метров за двадцать до гребня, наступил такой революционный момент, когда вверх уже не можешь, хотя и очень хочешь, а вниз тоже не можешь, хотя хочешь еще больше. Снежный склон превратился в ледовую стену - так мне показалось. Был бы транспортир, я бы легко градуса 72-73 намерил, а может и больше - от транспортира зависит. Стою еле-еле, балансирую огромным опытом, за снег держусь и думаю: почему говорят "линия падения воды"? Воде-то зачем падать?

А ледоруба у меня нет - я же не "чайник" на Гумачи с ледорубом ходить. Хорошо, что хоть кошки есть. Плохо только, что они в рюкзаке. Вниз смотрю: прямо подо мной выдающиеся из снега каменные острова, через которые вода, может быть, и упадет без последствий, но человеку, даже крутому, по ним кувыркаться совсем не стоит. Снял я тогда перчатки, и начал себе зацепки в снегу вытапливать. Так и вылез. А потом привязал доску к рюкзаку и спустился по скальной "единичке" пешком. Круто получилось.

Я, инструктор МАЛа, иду на пик Ленина во главе большой группы иностранцев. Выходя из последнего лагеря на 6100, я эффектно так, по-брюсоуиллисовски сказал им: "Фоллоуми," - это было ужас, как круто. И вот я топчу следы, а они следуют за мной, как было велено, и обгонять не собираются, потому как не уверены, что им за это ничего не будет. В середине толпы идет здоровый до неприличия швейцарский профи Бруно, обморозивший пальцы, отвечая на вопрос, сколько языков знает. Он поет песни и рассказывает анекдоты, но, судя по всеобщему молчанию, никак не может угадать с диалектом. Последним идет Витя Щербаков: пуховка красная, нос красный, бахилы красные, борода рыжая - смесь Санта-Клауса и Мефистофеля - крут до безобразия. Он подбирает отставших и что-то с ними делает, отчего нас никак не становится меньше.

Я останавливаюсь через каждые десять шагов, потому как, хоть и крутой, но не сильно здоровый, намекая, что, мол, вперед никто не хочет? Они все останавливаются вместе со мной, намекая, что, мол, боятся меня обидеть. Я нагибаюсь и поправляю бахилы, намекая, что, мол, не обижусь. Они тоже поправляют бахилы, намекая, что, мол, недостойны. Я приседаю на камешек, намекая, что, мол, все нормально, не беспокойтесь - достойны. Они приседают на соседние камешки, намекая, что, мол, благодарим за доверие, но ваша спина - просто жуть до чего красива, а следовать каждому движению такого мастера, как вы, большая честь для каждого из нас. Вот народ! Хотел я плюнуть от возмущения, но не стал, вообразив последствия.

Вся эта пантомима сильно замедляет движение, тем не менее, на 6700 мы не без труда обгоняем одинокую палатку, из которой вылезает человек неопределенного возраста и пола в валенках, бороде и шапке-ушанке и просится с нами на вершину. Сдержав справедливое возмущение, культурно намекаю: "Куда тебе в твоих валенках в наше пластиково-гортексовое великолепие?" А он: возьмите, да возьмите, я следы могу потоптать. А я же крутой, у меня тоже амбиции: "Сами, - говорю, - натопчем, слава богу, есть кому". И гордо так вперед пошел. Вставай вон следом и фоллоуми, как все. Он - за мной.

Потерпел в нашей цепочке шагов десять, а потом обогнал меня и ушел вперед по свежему снегу, как по Среднерусской возвышенности. А мы его по следам догнать не можем. Бруно рванул, было, но метров через двести спекся. "Кто это был?" - спрашивает лежа в снегу, выпучив глаза и тяжело дыша. Кто, кто… Я почем знаю. Крутой!

У меня в рюкзаке бюст Ленина. Я украл его в учебной части МАЛа, что уже круто, и несу на гору.

Когда иностранцы увидят его на вершине, они точно завизжат от восторга, что круче меня вообще на свете не бывает. Ленин не очень легкий, но поскольку следом шагает женская сборная из Испании, мысли о бюсте помогают мне двигаться вперед. Ну, конечно, на вершине все в восторге: шум, гам, фотоаппараты щелкают, очередь выстраивается - зарубежные гости за Ленина чуть не в рукопашную сражаются. А в центре я - крутой, понятно до какой степени, и зацелованный во все открытые места не только испанками, но и швейцарцами и даже одним случайным немцем. Ничего не поделаешь - издержки производства… Пощелкали полчасика, наобнимались вдоволь и вниз пошли.

А за два дня до этого, на поляне Ачик-Таш, я нырнул в озеро, вода в котором была теплой, если с ледниковой сравнивать, и вынырнул с бронхитом. Но на гору все равно пошел, потому как думал о бюсте. Иду с вершины и чувствую - плохо мне. Чем ниже, тем хуже. Остановился - совсем хана. Но я никому ничего не говорю, потому что крутизну терять не хочу, да и обогнали меня все давно. В палатку на 6100 кое-как заполз, а дышать не могу. Лягу - не могу. Сяду - не могу. Криво сяду - чуть-чуть могу. И что? Я, крутой как вождь мирового пролетариата, должен всю ночь криво сидеть? А если к утру не полегчает? Тут снизу тезка Ленина - Вова Лавриненко и тезка КПСС - Слава Одоховский подошли (ой, какая шутка смешная получилась!). Аж светятся от собственной крутизны, потому что из лагеря кислород приволокли - уж очень им хотелось, как пастеровской собаке, опыт на себе поставить для мировой науки: каково это на высоте полными легкими дышать. А тут я в палатке неудачно помираю, криво сидя. И вроде как, жалко им опыт срывать - кислород на меня тратить, а с другой стороны: а ну как совсем помру - меня же вниз тащить надо будет, это даже крутые понимают, а на такой подвиг для науки они, похоже, не рассчитывали.

Нацепили, скрипя зубами, на меня маску, пнули два раза незаметно и стали думать, как живительный газ из баллона вытащить. Кругом одни инженеры, поэтому процесс неторопливо идет: давайте потрем, давайте на горелке погреем... В палатку испанки ломятся: "Ленин, алкоголь, табако!", а Витя Щербаков их выпихивает - не до вас, ведьмы! Тут кто-то догадался вентиль открыть - в маске зашипело, и я лег. Каааааайф! Лежу весь в кислороде, крутой как Кусто, и знак подаю: пускайте испанок. Все остальные сразу крутизну растеряли, канючат, как цыгане, дай подышать, дай подышать! Щас! Самому не хватает!

Ночь прошла на ура: я отдохнул и выспался, а утром раздал все вещи, поскольку считался круто больным, и побежал вниз. Побежал буквально, в прямом смысле этого слова, и в лагерь на 4200 прибежал, обогнав всех раза в три. Отдышался немного, посмотрел на гору - там далеко-далеко фигурки спускаются - Ленина домой несут - и снял маску.

Спустившись с пика Ленина, втроем сидим в баре, один круче другого: мы с Витей Щербаковым и швейцарец Бруно, который жалуется нам на нелегкую гидскую жизнь. Тяжело у них в Швейцарии настоящему крутому: и языки знать нужно, и на лыжах уметь, и по льду да по скалам полазать в присутствии комиссии, и только после этого тебя допустят до клиентов, которые в отличие от присутствия комиссии наоборот практически отсутствуют. С каждым новым стаканом Бруно переходит на другой язык, но мы его понимаем отлично, потому как на его стакан отвечаем своими двумя. А у нас в жизни никаких проблем: перестройка в разгаре: деньги к вечеру не потратил, в два раза беднее стал. А где их потратить, если в магазинах хлеб и соль, а водка только у таксистов. Все хорошо, все отлично. Швейцарец замолкает, смотрит на нас и говорит: "Вы крутые ребята, мне понравилось, как вы работаете, хочу пригласить вас к себе в Альпы. Вы только долетите, а там я все устрою". Мы даже не удивились - само собой, что таких крутых, как мы в Швейцарии отродясь не было. И все эти заморочки с языками и экзаменами для слабаков европейских придуманы, а мы там и без этого не пропадем. Нам бы только до Женевы добраться.

Выпили мы с Витей быстренько и говорим Бруне: “Закругляйся, коллега, нам пора ишака ловить за билетами до Женевы ехать.” А Бруно тоже отхлебнул и продолжает: "С жильем и с работой помогу: у меня в одной деревне есть друг, у него кафе: вы можете посуду мыть или в кочегарке работать…" Мы обиделись страшно! Щеки надули: "Как ты можешь, нам, крутым профессионалам, предлагать такое!... Да мы здесь нарасхват! Да мы везде нарасхват! Да мы если захотим!… Да у нас в Москве серьезный бизнес (мы тогда торговали на рынке самопальными пуховками под лейблом "Непальские пуховички"). И как ты вообще можешь подумать, что мы променяем лучший в мире город на твою замызганную деревню?!"

Бруно засмущался, заизвинялся:
"Простите, коллеги, не хотел вас обидеть - не знал, что вы такие крутые патриоты!" – допил стакан и ушел. А мы сидим с Витей, смотрим друг на друга и думаем: "Ну и дураки!…" Зато как круто выпендриваемся!

Мы лезем первопроход на Аксу, крутые, как ее северная стена, которую обходим с другой стороны. И все равно круто получается. Я все время рвусь вперед, но никак не получается, потому как крутых много, а первым лезет только один. Наконец, я не выдержал, встал пораньше, привязался к веревке и говорю: "Надоело мне на ваши “…” снизу смотреть - сегодня первым работать буду я!". А оказывается, мы еще вчера на вершину вылезли и сегодня как раз спускаться нужно начинать. Бросили веревку, и я вниз поехал, а они своими “…” опять надо мной нависли. Кругом туман, не видно ни зги, только я не тушуюсь, потому как - крутой. А спуск с вершины по самому простому Аксуйскому маршруту идет, по "пятерке Б", мимо которой, вроде как, трудно промахнуться.

Проскакиваю я одну веревку, потом другую, смотрю - петля спусковая, плохонькая, но петля. Значит, все нормально - тут были люди. Яночкин ко мне приезжает и сразу начинает бухтеть: едем, мол, не туда, петля аж в трех местах перебита - на нее вешаться нельзя, ну и так далее и тому подобное. Но я на его бухтение внимания не обращаю, потому что знаю: Яночкин довольным бывает, только когда ему наливают и после этого бутылка внезапно кончается.

"Не нравится, - говорю, - сам езжай". "Нормальная петля, - сразу говорит он, - всего в трех местах перебита, слона выдержит, не очень крупного, конечно". А сам еще один крюк бьет и к нему привязывается. Еду дальше, и начинают меня терзать сомнения: она хоть и Аксу, хоть и "пятерка Б", но уж больно гладкая какая-то… Если бы я по ней вверх лез, уже бы давно слез и начал шашками заниматься.

Доехал до очередной петли, которая была еще хуже предыдущей, и думаю: может прав Яночкин, может действительно не туда спускаемся?

Тут как раз туман рассеялся, и я сразу понял, куда мне спускаться надо. Наверх. Потому что ехал я даже не в такую “…”, как часто говорят, а в такую “…”, по сравнению с которой такая “…” раем покажется. "Яночкин, - говорю я, глядя на его спускающуюся “…”, - обратно нам надо". А он грустный, как будто бутылка прямо перед ним кончилась, отвечает: "Поздно, Вова. Они уже верхние веревки сдернули, так что наверх спускаться нам теперь никак не получится. И если ты, Вова, сейчас направо маятником не уйдешь и там за что-нибудь чем-нибудь не зацепишься, нам будет полная “…”". Смотрю я направо (налево, для тех, кто спиной к склону по стенам спускается) и вижу щель, с которой на спусковую "пятерку" еще уйти можно. Уезжаю на всю веревку вниз и начинаю маятником по плите бегать - туда-сюда, туда-сюда - но до щели дотянуться никак не могу - скала как полированная, мокрая к тому же, и уцепиться совсем не за что. Надел я тогда, как мог, кошки, и сразу стало в два раза лучше: то я целый метр до щели не дотягивался, а теперь всего полметра не хватает. Тянусь я, тянусь, кошками по скале скребу, потом срываюсь и обратно улетаю, и так несколько раз. А наверху, слышу, все вокруг Яночкина собрались и говорят о чем-то. Похоже, обо мне: слов не разобрать, но по интонациям понимаю - лучше дотянуться. А мне полметра не хватает! Зажмурился я тогда и как крикну: "Выдай метр перил!" Они аж замолкли от удивления и прислушались: может, где новички на гору лезут? Потом смекнули, что в такую погоду новички на Аксу не лазают и орут: "Повтори!". Я повторил. Они: "Веревка вся!" Ну, я другого и не ждал.

Выждал минутку и опять: "Выдай метр перил!" Сверху, слышу: "Трам-та-ра-рам ты та-ра-рам чем трам-та-рам думаешь? Вся веревка! Та-ра-рам!" Ладно, я хоть и крутой, но терпеливый. Снова через минуту: "Выдай метр перил!". Сверху прилетает тирада минут на пять - все обо мне, про веревку ни слова. Во, думаю, нормально - начинается деловой разговор. После этого веревка просела - не на метр, конечно, но я все-таки смог дотянуться до щели и даже положить закладку, работающую вверх.

Веревка легла косо, градусов под 45 к вертикали, и натянута, как струна - если ее дернуть, звучит как басовая на контрабасе, но меня это мало волнует - я свое дело сделал: спас команду. Ну, разве я не крутой после этого?

"Готово!"- кричу. А они мне: "Выдай метр перил!". Ну, чайники! "Выдай полметра!"

Конечно, на такие глупые команды я никак не реагирую, сижу, жду. Смотрю - первый появился. Я его дождался и дальше уехал - там уже все просто было. Потом оказалось, что веревка до того натянута была, что они хором ее вверх тянули для того, чтобы хоть какая-нибудь петелька образовалась, которую можно в "восьмерку" вставить. Причем, с каждым отъезжающим делать это становилось все тяжелее. Как спустился последний, я не знаю до сих пор.

Забыл спросить… Круто!

Все свои школьные каникулы, с первого по десятый, я проводил в деревне Теплоключенка на Иссык-Куле - у меня там бабушка с дедушкой жили. А когда стал крутым альпинистом, оказалось, что эта деревня - административный центр того самого района, к которому Иныльчек относится. Это мне крутизны сильно добавило, так как я всем теперь говорил, что мое детство прошло в районе Хана с Победой. Хотя до них по прямой километров сто было. Из самой же деревни никаких гор, в альпинистском смысле, видно не было - так, лесистые предгорья. В одном из ущелий, смотрящем строго на север, лежал небольшой снежничек, не тающий даже летом. Для всех местных он был, как Большой Театр для москвичей - вроде, вот он, совсем рядом, а зайти недосуг. Немногие и нечасто ходили до этого снега, хотя туда часов пять было, не больше. Незачем им это было, так как отношения с горами у местного населения просты и понятны: дрова, сено, пасека, грибы, ягоды - никаких извращений. И вот, возвращаясь из очередной экспедиции, я заехал к родственникам и начал им рассказывать, какие мы крутые - отвес, навес, карниз, повис…, ну, и так далее. Они меня слушали, слушали, а потом кто-то перебил: "Это все понятно. Я другого не понял: вы до снега-то доходите?"